Постепенно с острия зеленых игл стали исчезать разверстые пасти ящериц, и Борух услышал голос своей Фейгл:
— Борух, ты спал, Борухке? Тебе что-нибудь болит? Я собрала грибы, пожуй их, Борух, пожуй, ты слышишь меня, это я, твоя жена Фейгл...
— Ох-хо-хо-ох, — вздохнул про себя Борух. — «Твоя жена Фейгл...»
Три слова, всего лишь три слова. Можно было обойтись и двумя — твоя жена. Как будто Фейгл, его Фейгл могла быть женой кого-то другого... От этой мысли у Боруха затряслось сердце — здесь в холодном осеннем лесу, среди деревьев, с которыми он успел подружиться, Боруха кольнула ревность — его Фейгл и кто-то другой — неизвестный, несуществующий соперник на руку этой маленькой, высохшей женщины, его Фейгл...
Борух открыл глаза и посмотрел на Фейгл, ее поседевшую за последние месяцы голову, увидел ее распахнутые, как старый медальон, глаза, заострившийся, срезанный по бокам горбатый нос, чуть приоткрытый, будто у раненой птицы, рот и почувствовал, как в груди разрастается сладкий шар любви и вины перед своей женой, заменившей ему отца и мать, и погибшего сына, и диплом доктора, о котором мечтал для своего сына дантист Беньомин Родштейн. Боруху захотелось дотронуться до Фейгл рукой, погладить пальцем ее морщинистые щеки. Ему казалось, стоит только дотронуться до Фейгл, и он станет молодым и сильным, и на нем снова будет сидеть, как влитой, его любимый синий в полоску костюм, и из-под пиджака будет выглядывать белоснежная рубашка с закругленными краями воротничком, в котором рядом с перламутровыми пуговицами сверкают алмазные застежки, соперничающие с блеском черных лакированных с белыми перепонками штиблетами, и черный котелок и трость завершат его неотразимый, как старая витрина, наглазуренный вид. Отец хотел, чтобы его сын был одет по последней петербургской моде, чтобы он, став студентом, не казался там, в столице, иешивебохером, обремененным своим бобруйским провинциализмом, как зрелая девственница — невинностью.
Борух мог поклясться, что он помнит день, когда из мальчика превратился в юношу. Еще вчера он мог шлендрать по заросшим пятисотлетней коростой бобруйским улицам в коротких, как память ученика хедера, штанишках, показывать язык исходящим истомой сверстницам, не подозревая, что их бедра уже лижет жаркий, как пламя костра средневековой инквизиции, огонь, выслеживать и смеяться над парочками, стремящимися раздавить друг друга в высоких травах березинских берегов, а сегодня он вдруг испытал первое в жизни головокружение, подогреваемое легкой тошнотой, и сразу все переменилось вокруг него, мир стал наполняться какими-то незнакомыми красками, расплывчатыми, как весенние рассветы.
Борух помнит, что все это, как ни странно, наступило у него в то утро, когда он ночь напролет читал не что иное, как нравоучения талмудистов, от которых его еще накануне воротило, как от постной морковной каши. Если бы ему еще вчера сказали, что он когда-нибудь примет всерьез эти вязкие, как патока, наставления, он умер бы со смеху — хедер тем и жил, что смеялся тогда, когда ничего не понимал.
— Человек, у которого нет жены, не есть даже человек, ибо сказано: мужчиной и женщиной Он их создал и назвал Он их Человек... Вначале мужчина и женщина были созданы соединенными между собой, составляя одно целостное существо. Чтобы дать Адаму Хаву как жену, Гашем разделил их, сделав обособленными существами. Вступить в брак, сделать счастливой свою жену, родить детей и вырастить их в духе Торы — божественная обязанность еврея, ибо сказано: нехорошо человеку быть одному, сделаю ему помощника. Напротив — мужчина и женщина, находящиеся в браке, лицо к лицу — напротив друг друга — восстанавливают первоначальное духовное и физическое единство, образуя вместе целостное существо — человека. Мужчина оставляет отца и мать свою и соединяется с женой, чтобы вместе образовать одну плоть. Ребенок, рожденный в браке, воплощает первоначальное единство мужчины и женщины...
Борух читал рассуждения мудрецов и раньше, но ничего, кроме скуки, они у него не вызывали, и вдруг, в одну ночь серые птички превратились в белых с длинными шеями лебедей. Господи, какие чудеса творишь ты с юношей, ощутившим первый прилив мужской силы, и она, как подошедшее тесто, начинает переливаться через край, чтобы, упав на горячий под печи, обратиться в сдобный сладкий хлеб. Только бы не передержать тесто... Никогда, сколько бы ни прожил мужчина, он уже не испытает столько сильного, как первый удар мужской силы, позыва к оплодотворению, и первая девушка, вставшая на его пути и разделившая томление юноши, уже не может не стать его женой.
Прекрасна мудрость пророка, пустившая корни на взрыхленной почве юности, и надо ли винить или благодарить судьбу за то, что она в те политые дождями дни поставила на пути Боруха, самого богатого и красивого бобруйского жениха, уродливую дочь нищего полянинского портного Шолома Каца. И не надо спрашивать, почему Фейгл, почему эту маленькую, тощую, как молодая слива, девушку с немыслимо нескладным лицом поставила судьба на пути Боруха, когда он, возвращаясь из синагоги в укутанный паутиной осенний день Рош-Ашана, случайно подошел к водонапорной колонке на углу Инвалидной улицы и улицы Карла Либкнехта, чтобы напиться, и нос к носу столкнулся с Фейгл, как раз набиравшей воду в ведра. Она протянула Боруху ведро воды, он взял его, припал губами к прохладному кругу и, глотая, рассматривал оторопевшую девушку, вперившую в него свои большие, как два спелых каштана, глаза. Голова ее, как бы сдавленная сзади, сидела на неправдоподобно высокой и тонкой шее, беспомощной и чужой, словно она была одолжена у аиста. Девушка смотрела на Боруха скорее не пугливо, а доверчиво, из ее глаз лился теплый свет, и этот свет высветлил в его мозгу то место, где с недавних пор притаилась, словно алмаз в запонке, мудрость пророка.
Тремя чертами отличается женщина, достойная стать женой: скромностью, состраданием, готовностью помогать ближнему, и не следует жениться на женщине, у которой нет этих качеств.
Борух напился, опустил ведро, спросил девушку:
— Как тебя зовут?
— Фейгл, — сказала она. И это слово все поставило на свои места.
Фейгл — другого имени у нее не могло быть. Он еще раз посмотрел ей в глаза и вдруг увидел перед собой приземлившуюся птицу — так вот какие у нее глаза. так вот какие у нее крылья, так вот какая у нее шея — тонкая, обтянутая прохладным атласом...
Все исполнил Борух, все вынес с того часа, когда встретил и полюбил свою Фейгл. Все вынес — отречение отца, изгнание из родного дома, нищету, слепую портняжную работу, такую ненавистную ему всю жизнь.
— Кто женится только ради денег, будет иметь преступных детей и не будет иметь успеха в делах.
Борух хорошо знал эту старую, как Стена Плача, мудрость, и разве не вышло у него так, как она предрекает — Фейгл родила ему сыновей и дочь, которыми мог гордиться каждый отец, а если кто-нибудь усомнится в том, что Борух не имел успеха в делах, так зачем человеку нужен этот успех, если у него нет такой жены, как Фейгл, и таких сыновей, как Исролик и Монька, такой дочери, как Гинделе. Ну, а если считать, что быть петербургским студентом, а затем дантистом это лучше, чем всю жизнь быть портным, то тут можно согласиться, но можно и не согласиться, ибо если ты хочешь забрать яйцо из гнезда, то ты должен отпустить на волю сидящую на яйцах птицу. Так что дело Беньомина Родштейна — выгнать сына, обманувшего отцовские надежды, но кто станет судить сына, ослушавшегося отца, если речь идет о любви.
Среди множества легенд — правдоподобных и неправдоподобных — о евреях, может быть, самыми упоительными стали те, которые касаются семейной жизни. Потому что — что такое еврейская семья? Это жена, ставшая матерью. Еврейская мама — а идише маме, о которой сложено песен больше, чем маковок в гоменташн. Песни не лгут, они летописуют судьбу народа, и если евреи поют о мамах, а не о папах, то потому, что знают место каждого из них в семейной жизни.
Став матерью, еврейская женщина поворачивается сердцем к ребенку и при всей своей любви к мужу, он как бы уходит в тень — он есть, он не может не быть, он принесет, достанет, добудет, но свой главный долг перед женой он выполнил тем, что сделал ее матерью — в этом ее призвание, счастье, смысл жизни. Ну, а что остается еврейскому мужу, выполнившему свой главный долг? Беречь семью и находить маленькие радости на стороне — в каком-нибудь деле, шинке, романе, конечно, желательно с нееврейкой — русскому мужчине надоедает каждый день сало, еврею — фаршированная рыба. Хорошо бы иногда обменяться деликатесами.
Тем не менее все, что сказано о еврейской семье, для нее вовсе необязательно, и семья Боруха Родштейна может это подтвердить. Бог наградил Боруха женой. которая не потеряла девственного интереса к мужу, став матерью двух сыновей и дочери. Этой женщине достался муж, не знавший ни шинка, ни карт, ни другого, более достойного мужчины, дела, наоборот, Борух, сотворив троих детей, тут же пристроился в очередь к материнской груди жены, заняв место четвертого ребенка. Куда могла деваться Фейгл, если ее муж стоял за спиной ее младшенького — Моньки?
Борух смотрел на Фейгл сквозь решетку гамака, привязанного между деревьями, и снова сладкий шар вырастал в его груди, грозя разорвать ее на части. Один раз, только один раз за всю жизнь, лет десять назад, когда они справили бармицве Исролика, он, Борух, танцевал с Фейгл а ределе и, захмелев, запел старую, как мир, песню:
Но-но-но, лошадки!
Но-но-но, касатки!
Не слушайте господ почтенных речи1
Что мне геморрой,
Что мне их святой,
Ежели корчма недалеко!
— Ой, еврей-корчмарь!
Вы же — Бог и царь!
Годы долгие вам жить!
Дайте мне свежей вина,
Дайте мне стакан до дна
Осушить.
Но-но, женщина!
Но-но, женушка!
Нет на праздник ни гроша,
Нечего ни пить, ни есть!
Но не плачь, ша1
Бог еще есть!
Фейгл смеялась и плакала — так уж заведено на еврейских праздниках — плакать сквозь смех и смеяться сквозь слезы