Реб Ицхок, когда еще был жив Мойшеле иногда брал его с собой на прогулку. Конечно, будить спящего сына он не решался, но мальчик сам поднимался вслед за отцом и, протерев свои сонные глаза, произносил одно слово:
— Можно?
Это были мгновения сладчайшего отцовского счастья — реб Ицхок считал, что принуждением ничего нельзя добиться от растущего человека, что благодать должна проснуться в его сердце, как любовь, и ни в том, ни в другом случае нельзя торопить события.
Иногда Мойшеле приводил в дом своих школьных друзей — Хану Фундатер и Яшу Гипса, сына доктора Арона Гипса. Реб Ицхок, конечно, замечал, как Мойшеле смотрит на Хану, но не показывал вида, и верил, что все само собой образуется, а то, что его мальчик дружит с девочкой — это даже к лучшему. Такая дружба воспитывает благородные чувства, помогает почувствовать себя сильным, готовность защитить слабого. Каким роковым образом обернулась для Мойшеле эта дружба — кто мог увидеть горе, спрятанное в ней. Душа Мойшеле была открыта свету, как только что раскрывшийся цветок, и, что больше всего радовало отца, его сын рос евреем. Еврейские школы теряли учеников — полуинтеллигентные бобруйские евреи стали отдавать предпочтение русским школам, и дети быстро уловили эту родительскую перековку и стали тянуться к чужому языку, чужой культуре в ущерб своей. Что же будет через двадцать-тридцать лет, рассуждал реб Ицхок и тяжко вздыхал, понимая, что еврей, потеряв язык, потеряет себя.
Слава богу, Мойшеле не заикался о русской школе. Он, наоборот, тянулся к ивриту, и отец помогал сыну освоить язык молитв, язык далекой и разоренной земли предков.
Нет, конечно, реб Ицхок никогда, даже в мыслях, не допускал, что его народ лучше, умнее, выше другого народа, но раввин с болью наблюдал, как уходит из еврея еврейское, как умирают чисто еврейские ценности, и на смену национальным традициям приходят расплывчатые и искусственные, общие для всех правила, на званные интернационализмом. В жизнь улицы все глубже проникали культивируемые безбожниками правила интернационализма. На Инвалидной всех переплюнул сосед реб Ицхока доктор Арон Гипс. Если не считать доктора Беленького, специалиста по всем болезням, то самым уважаемым человеком на улице был глазник Гипс. Реб Ицхок сам любил ставить его в пример.
— Реб Арон Гипс — подлинный сын Израилев, — говорил раввин. — Если к нему приходит за помощью еврей, реб Арон позволяет себе говорить с ним по-еврейски. Если приходит русский, реб Арон говорит с ним по-русски. В то время, как другие врачи-евреи говорят со всеми больными только по-русски. И мне, как слуге божьему, кажется это не совсем справедливым. Потому что человек может говорить на любом языке и быть человеком.
И вдруг... Что с ним случилось, с этим уважаемым человеком, которого охватил огонь соревнования? Да, всюду все соревновались. Даже в синагоге, при входе в нее, появились обязательства молящихся, в которых, в частности, оговаривалось, что в ответ на призыв советской власти отныне «согласно постановлению правления синагоги во время посещения синагоги воспрещается в стенах синагоги всякого рода разговоров, дискуссий, а также болтовни, не несущих характер молитвы...»
Что касается доктора Гипса, то он все свои надежды о бесклассовом коммунистическом обществе сосредоточил на своем сыне Яше.
— Спи, внучек, спи и засыпай. — пела Яше под нос бабушка, мать доктора, старая Кейле, — все люди ночью спят, только наш бог Яхве никогда не спит. Наш Мудрец Исаак бен Самуил учит: «Ночь имеет три стражи, и в каждой страже Бог сидит и ревет, как лев, и говорит: горе сыновьям, за грехи которых Я разрушил Иерусалимский храм, дом Мой, сжег Свой чертог и детей Своих рассеял между народами...»
— Мама, что за чертог, какой лев, что ты засоряешь голову мальчика всякими выдумками из Ветхого завета! — возмущался ее сын, доктор Арон Гипс. — До каких пор ты будешь мне портить воспитание, мама? Ты меня извини, но с завтрашнего вечера я сам буду укладывать Яшеньку спать.
И Яша вскоре научился засыпать — нет, не под «Интернационал», чего не было, того не было — Яша научился засыпать под колыбельные песни нового времени, которые заряжали ребенка на ночь бодростью и уверенностью:
Спи, мое дитятко, глазки закрой!
В нашей стране, где рожден ты, родной,
Дышит свободно и радостно грудь, —
Родине преданным сыном будь!
Верным навеки останься ей
Сердцем своим и жизнью своей!
Спи и не плачь, — дети нашей страны
Плакать, мой сын, никогда не должны!
У советских детей горестей нет,
Советских детей ждет радость и свет.
Царская власть им беды несла —
Жизнь полна была горя и зла.
Счастливы в нашей стране они.
Спи, мое дитятко, спи, усни!
Половину дома, в котором жили Гипсы, занимала семья Хаима Горелика. У Хаима, как у каждого уважающего себя еврея, конечно же, были дети, и Яша Гипс был их лучшим другом, и разговаривали тогда еврейские дети больше по-еврейски, так, как разговаривали у них дома. Но однажды Яша пришел к своему отцу и спросил:
— Папа, а наш сосед Хаим — еврей?..
Мойшеле был, слава Богу, сделан из другого теста. Однажды, в одну из последних прогулок с отцом, Мойшеле спросил:
— Папа, кто такой пророк Гошеа? Реб Ицхок удивленно посмотрел на сына и, спрятав удовлетворение, ответил:
— В давние времена, когда евреи испытывали страх перед всемогущими силами природы и обожествляли различные предметы, Яков поставил в Бетеле камень, и пророк Гошеа со временем причислил этот камень к неотъемлемым знакам святого места. Авраам построил алтарь в честь Оракульского дуба в Сихеме и Маврикийского дуба в Хевроне. В новые времена алтари не строят, но на старом и новом бобруйских еврейских кладбищах нашли успокоение наши отцы и матери, а кто скажет, что есть место святее, чем могилы наших предков? У каждого человека в этой бесконечной, как молитва, вселенной, на этой бескрайней, как мудрость рабби, земле есть свой Бетеле, свой стоячий камень, свой Оракульский дуб, свой Бобруйск и свое кладбище. Без них человек уже не человек, а сосулька, свисающая с чужой крыши.
Реб Ицхок еще добавил что-то насчет простейшей твари — божьей коровки. И получилось так, что если потревожить жука с того листика, где он вылупился из куколки, то жук на всю жизнь останется слабо окрашенным. Но если ему удастся просидеть на листочке весь отмеренный срок, то он станет ярко-оранжевым с черными пятнами на крыльях, таким, каким мы его знаем испокон веков. Все сущее на земле уходит корнями в глубь веков. Всякая травинка, насекомое, человек, город. Корни — это дорога, имеющая начало, но не имеющая конца.
— К сожалению, сынок, мы иногда стыдимся ехать назад по той дороге, которой ехали вперед. Тогда зачем ехать вперед так, чтобы было стыдно ехать назад? — отец посмотрел на сына, как на взрослого, и добавил: — Историю можно перекроить, но перекроенная она станет волчьей ямой для того, кто ее выкопал.
Реб Ицхок почувствовал, что увлекся, и решил закончить ответ шуткой:
— Мы должны радоваться, сынок, что наш Бобруйск как и другие знаменитые города — Рим, Москва, Париж — за последние пятьсот пятьдесят лет не менял своего имени. Если бы кто-то вздумал переименовать наш город, мне кажется, мы бы тогда потеряли родину. Нет, я не преувеличиваю. Твою маму зовут Гитл. Твоего отца зовут Ицхок. Наша фамилия — Беспалов. Ты ведь не хотел бы, чтобы у твоих родителей вдруг появилась другая фамилия. Или, не дай Бог, переименовали Бобруйск на Беспаловград.
— А почему наш город так называется — Бобруйск? Кто его построил — евреи? — Мойшеле держал отца под руку, и тепло его пальцев согревало, как тепло солнца, веселило душу, заполняло ее радостным ощущением родства с этим юным и бесконечно дорогим существом. — Откуда они взялись, бобруйские евреи? — повторил свой вопрос Мойшеле, и реб Ицхок прочел сыну свою, может быть, лучшую в жизни, проповедь.
— Бобруйские евреи, откуда они взялись, эти потомки Авраамовы за тысячи верст от земли Ханаанской? Три тысячи лет тому назад ушел из Израиля внук Авраама, Иаков, и пустил ветвь в египетской земле, но потомки его остались евреями со своей верой среди идолопоклонников, фараонов и жрецов. Эти самонадеянные вельможи стремились всех инородцев обратить в свою веру, а точнее, в свое безверие, ибо разве эта вера, если человек поклоняется идолу или даже фараону. Человек должен поклоняться, но только Богу. Потомки Авраама верили в незримый дух Создателя, невидимый дух, царствующий в сердце человека и руководящий всеми его поступками, помыслами и замыслами. Бог, а не фараон! Дух, а не истукан!
Кому это может понравиться! И фараон приказал этих дерзких пришельцев обратить в рабов, сделать их такими, как все другие — покорными, послушными, падающими ниц при виде истукана, фараона или жреца.
Раввины, слуги незримого духа, отказались преклонить колени. А если не преклоняет колен раввин, какой еврей не последует его примеру.
— У нас два пути — рабство или свобода, — сказал Моше-Рабейну, — вернее — у нас один путь — только свобода, и мы покинем страну рабства и вернемся на землю праотца нашего Авраама...
Да, но причем здесь Бобруйск? Причем здесь далекая лесная сторона, если родились евреи в горячей пустыне Негев и их ноги омывали воды Евфрата, а не безымянной реки, прозванной впоследствии Березиной.
Пути господни неисповедимы, и евреи своей судьбою, судьбою изгнанников, скитальцев и искупителей, прошли эти пути по горам Испании и зеленым лугам Италии, нивам Польши и полям Германии... Пути-дороги, которые неизгладимы, ибо по ним тянется кровавый след. Кровь оставляет след даже тогда, когда высыхает. Может быть, потому, что в крови, согласно еврейскому учению, обитает душа. Топчите ее, режьте, рубите, вешайте, травите, сжигайте — душа бессмертна.
Тысячу лет назад кровавая дорога изгнания привела евреев на берег безымянной реки, протекающей среди зеленых дубрав и рощ, под синим небом, таким же синим, как глаза их брата — вероотступника Иисуса из Назарета. Через восемьсот лет после падения Второго Храма кучка бродяг разбила свой шалаш, свою сукку на берегу синеглазой реки и, прожив в нем семь положенных законом дней, стала думать, как и где жить дальше.
— Евреи, — сказал старший, — волею Всевышнего мы пришли в этот чужой край и прожили в нем семь дней. Помолимся же Адонаю за милость его и поблагодарим землю, приютившую нас. Аминь!
И евреи помолились и поцеловали чужую землю, приютившую их, и Господь оценил их мудрость. А когда из-за леса встало солнце и осветило окрестность, в глазах евреев загорелась Надежда. Надежда — это огонь, зеленого цвета, а кругом лежали зеленые леса, зеленые луга, зеленая трава — столько огня Надежды еще никогда не пылало на горьком пути изгнанников, и, согретые им, уставшие и измученные, они сказали:
— Господи, мы останемся, чтобы вернуться. И они остались. И их Великая книга, Танах, легла на зеленую траву, и каждое слово засияло зеленым светом Надежды. И вечные письмена отцов проникли в сердца сыновей, чтобы перейти к внукам и правнукам и сохраниться в них до той поры, когда свиток Танаха, высоко поднятый над головой, как в праздник Симхат Торе, в синагоге, проплывет -над их потомками, вернувшимися из тысячелетних скитаний на святую землю Ханаанскую.
И еще раз встало солнце над зеленой округой, и увидели евреи людей — белокурых, синеглазых, широкогрудых, и зашел между ними такой разговор.
— Вы кто? — спросили белокурые, обращаясь к чернобородым мужчинам, окруженным женщинами и детьми.
— Мы — евреи, — сказали чернобородые.
— Не слыхивали про таких, — удивились хозяева, — издалека, видать, будете?
— Издалека-далека, — вздохнули пришельцы.
— Надолго ли пришли, гости дорогие? — поинтересовались синеглазые.
— На столько, на сколько терпения у вас хватит, — ответили кареглазые.
— Ну, что ж, мы люди терпеливые. Но только не обессудьте, — на болоте, иначе говоря, на дрыгве живем, оставайтесь.
— Как на болоте? — испугались евреи. — Тут леса да леса...
— А средь лесов — болота, — прозвучало в ответ...
Так стали евреи соседями дрыговичей и навсегда связали свою судьбу с Туровским княжеством, раскинувшем здесь свои владения.
Как евреи должны были отнестись к хозяевам? С нахальством завоевателей вырвать у них из-под ног землю, лишить языка и заставить молиться по-своему, только по-своему, только в. синагоге, или, поблагодарив хозяев за приют, помнить, кому принадлежит земля, приютившая изгнанников. Помнить и беречь ее, чужую, но добрую, и знать, что она никогда не станет твоею, не должна стать, не может, ибо не в ней, не здесь, среди этих зеленых чащоб, у этой дивной реки, а далеко-далеко, за тысячи верст, за пустыней, у другой реки, спрятаны оборванные корни... Ты когда-нибудь видел, сынок мой Мойшеле, дерево с двумя корнями?.. И чтоб один здесь, а другой там...
Земля отцов зовет к себе детей, как голос матери, сыновья и дочери становятся деревьями, травами, а голос матери не утихает над их могилами, и души усопших, изболевшиеся, израненные чужбиной и тоской, летят туда, где небо висит над заброшенной, застывшей в горе землей, ибо самая цветущая земля, если она оторвана от тех, кто пустил в ней первые корни, заброшена и бесплодна.
На чужой земле растут не розы, а шиповник. На нем колючки и шипы, как стрелы ощетинившегося войска, ибо каждый может подойти и вырвать куст из земли, бросить на обочину и растоптать. Ягоды шиповника налиты кровью, а восковой налет, будто оплывший стеорин, обрамляет их, свидетель тризны и молитвы по родной земле. Сухи и несладки семена шиповника, но Бог сотворил их целебными, чтобы лечить недуги, неизбежные на чужбине. Шиповник — роза изгнания, — сын мой.
— Евреи, — говорил раввин дрыговичской общины, — мы высаживаем деревья, но помните завет наш. Мы не должны есть плоды дерева первые три года после посадки, и пусть никто не нарушит воли нашего Создателя.
Евреи падали на колени, неистово молились, и болотная вода проникала сквозь одежду, холодила тело, но в забытье своем молящиеся снова обращались к Всевышнему:
— Адонай, мы будем свято беречь Твои заветы, но пообещай нам через триста, через три тысячи лет вернуть нас домой, к нашим погасшим очагам, к нашим засохшим платанам, к нашему кровоточащему тамариску, и стадам нашим некормленым...
Реб Ицхок продолжал:
— Настанет час, — молились наши праотцы, — и мы оставим дрыговичам их землю, принадлежащую им по праву первородства, мы поклонимся им в пояс за привет и ласку, за приют и кнут, за хлеб и соль... Мы славно пожили в соседстве и согласии, и кровь наша богато удобрила чужую землю. Мы учили и сами учились торговать, конечно, в первую очередь, бобровыми шкурками, которые мы сдирали с бобров и продавали заезжим купцам бламами — сшитыми в один кусок шкурками для салопов дамам и господам в далеких и близких краях. Потому и прозвали этот край Бобровском, Бобрусеком, Бобруйском, там водились бобры в водах праматери его — Березине...
Один за другим просыпались дома на Инвалидной улице, а реб Ицхок и его сын шли, освещенные утренним солнцем, и над их головами струились лучи света, дошедшие сюда, казалось, из далекой и жаркой страны, где в платанах поют птицы и чужие голоса звучат на берегах бессонной реки.