Если человек женится по любви, то Адонай зажигает для него еще одно солнце. Когда Гителе стала его женой, на небе всегда было светло. Даже ночью. Каждый раз, когда Гителе засыпала рядом с ним, он смотрел в ее прикрытые веками глаза и ощущал свет и тепло солнца. Иметь рядом с собой сразу два солнца — величайшая награда. Но Всевышний одаряет людей счастьем в разумных пределах. Дав человеку любовь, он может лишить его радости отцовства. За что?
Реб Ицхок произнес последние слова вслух и торопливо оглянулся. Но кто мог быть в такую рань на улицах спящего города, кто, кроме него, потерявшего сон и покой с того страшного субботнего вечера, когда забрали Мойшеле. Его Мойшеле, его зеницу ока, его самое яркое солнце, затмившее все другие. Черно на небе с того дня. И даже голуби, летающие при солнце, кажутся черными.
Что остается отцу, потерявшему сына? Вспоминать день за днем, час за часом жизнь, прожитую мальчиком, искать в прошлом нити, приведшие к этому кошмарному клубку горя.
Бог долго испытывал его и Гителе, прежде чем дал им сына. Но разве он хоть однажды позволил себе оспорить волю Создателя? Тот, кто оспаривает волю Создателя, тот грешит перед ним, и реб Ицхок верил, что лишь молитвой и терпением можно заслужить расположение Творца.
Каждый человек может за свою жизнь стать творцом, для этого ему надо родить детей. Всевышний сближает мужчину и женщину и тем самым делится с ними своим могуществом Творца.
Если Он медлил по отношению к нему и Гителе, то на то были причины. Евреи связаны между собой узами ответственности друг перед другом, и если согрешил один, то расплачиваться могут все остальные. Ибо сказано: пусть каждый, кто может быть ручьем, несущим добро, придет к Тому, Кто подобен реке, питающей ручьи.
Настал день, и Бог смилостивился над Гителе и над ним и послал им сына, и к двум солнцам прибавил еще одно, и в доме стало так светло, что можно было ослепнуть. Поздний ребенок, как позднее яблоко, вбирает в себя все соки лета, а дыхание осени придает ему терпкость. Оно светится, словно золотой слиток.
Человек может уподобиться Богу. Для этого счастья есть один путь: надо делать добро людям. Все светлое в мире от доброты. И Вера, и Любовь, и сам Бог — это одна только доброта.
А как же зло?
Зла в мире нет. В мире есть только Добро. Только Доброта. Но там, где она исчезает, правит тризну зло. Для чего создан мир? Мир создан для мира. Если кто-то где-то нарушает мир, на землю приходит война. Самое большое зло — это война.
Войны, войны, войны... В мир постоянно приходят вожди, которые подносят огонь к фитилю мирно спорящего, молящегося, страдающего дома человеческого.
Эти люди — войноносители.
Они приходят в мир, как в свой дом, и начинают в нем переставлять мебель. При этом они неминуемо прихватывают одну-другую комнату из чужого дома и принуждают хозяев жить не так, как они жили до этого погрома. В политике это называется революция. В просторечии это разбой, грабеж, насилие. Вожди умеют увлекать простаков, которым неуемные аппетиты повелителей обходятся в реки крови. Надо забыть Бога, чтобы присвоить себе право распоряжаться чужой жизнью. О чем думали большевики, затевая эту братоубийственную войну. Еврею запрещено проклинать князя или царя, а большевики убили его.
Страшная мысль пронзила мозг старого раввина:
— Тот, кто может убить царя, убьет и ребенка. Но ведь так и было. Убили не только царя. Убили его жену, мальчика и девочек... А через двадцать лет настал черед его сына, его Мойшеле. Вот как протянулась цепочка зла по миру, отринувшему Добро.
И евреи не устояли перед коварным соблазном революции. Сколько их пошло за Лениным! Конечно, когда человека долго унижают, когда погромщики топят в кипятке его детей, он рано или поздно поднимет голову. распрямится, как пружина, на которую долго давили. И все равно нет такой причины, по которой можно оправдать разбой, кровопролитие, безбожие. Евреи — народ Книги, Великой Книги, подаренной мудростью пророков. Евреи никогда не начинали войну первыми. Евреи всегда жаждали мира, но мир не жаждал мира для евреев. Никто, даже самый мудрый из мудрейших пророков, не может объяснить истоков извечной ненависти к евреям. Наверное, зло заключается в тех, кто их ненавидит, кто утоляет жажду кровью.
И все равно евреям делать в революции было нечего. Учитель реб Ицхока, светлой памяти рабби Мазо, московский раввин и праведник, пришел к самому Троцкому, чтобы поговорить с ним как еврей с евреем.
— Господин комиссар, — сказал рабби, — что это делается — всюду льется кровь, погромы, убивают евреев.
— Не волнуйтесь, товарищ, — по-большевистски уверенно ответил Троцкий. — Через пару лет победит мировая революция и никого вообще больше убивать не будут. В том числе и евреев.
— Вы заблуждаетесь, господин комиссар, — возразил раввин, — революцию делают Троцкие, а убивают Бронштейнов.
Это было незадолго до того дня, когда родился Мойшеле. Надо стать отцом, чтобы понять, что такое страх. Страх за свое дитя. Он способен превратить самого мирного человека в воина. Ребенок всегда нуждается в защите. И конечно, защищать его должен отец. Реб Ицхок решил защитить своего маленького сына и тоже, по примеру рабби Мазо, своего учителя, пошел к комиссару. Конечно, не к самому Троцкому. Но свои Троцкие были в каждом уезде, в каждом городе. Гражданская война, прокатившаяся через Бобруйск, умолкнувшая, наконец, выдохшаяся, как загнанная лошадь, принесла с собой голод и разруху, безверие и беззаконие, и реб Ицхок решил убить одним махом двух зайцев — защитить жизнь сына и попытаться образумить комиссаров, действовавших по принципу: грабь награбленное. У большевиков это называлось иначе — экспроприация экспроприаторов. Ни один еврей не мог выговорить за один раз эти два рычащих, как свора голодных псов, слова.
— Я завтра иду к Лиакумовичу, Гителе, — сказал он, когда они сидели за пустым чаем, а Мойшеле сосал такую же пустую соску. — И не отговаривай меня.
— Давно пора, — сказала жена, — в таких сапогах ты промочишь ноги и, не дай Бог, заболеешь. А сколько он с тебя сдерет, этот жулик, за подметки?
— Я иду не к сапожнику Лиакумовичу, а к Лиакумовичу — комиссару, — уточнил муж.
— А какая разница, — не сдавалась Гитл, — если и тот и другой грабят людей.
— Вот почему я и решил поговорить с ним. Я хочу посмотреть ему в глаза. Его отец Лейзер, царство ему небесное, был кровельщиком, он укрывал людей от дождя и ветра и честно зарабатывал свой хлеб. Я хочу послушать его сына. Он все-таки готовит рай для нашего Мойшеле, — реб Ицхок произнес эти слова и осекся. Он сказал что-то лишнее... Гитл тоже уловила это и, встревоженная, заметила: «Если комиссары приготовили для нас пулю, то они раньше или позже выстрелят». И реб Ицхок на всю жизнь запомнил ее слова.
В то утро, когда реб Ицхок вознамерился посетить ревком, что расположился в старинном с резными окнами деревянном особняке на Присутственной улице, комиссар продовольствия Лиакумович проснулся в дурном настроении. Ему опять приснился отец, и опять он приставал к сыну со своими талмудистскими нравоучениями:
— Когда ты вырастешь и станешь человеком, запомни: нельзя резать скотину и ее детеныша в один день. Это все равно что ограбить внука. А ты что наделал? Зачем ты связался с этими босяками? Или ты забыл, что еврею запрещено делать изваяния или изображения и поклоняться им, как идолам?
Лиакумович проснулся среди ночи, хватил воды из горлышка медного чайника, долго не мог уснуть. Под утро, когда сон сморил его, он увидел себя сидящим у весенней Березины, дно которой проросло густой травой. Под водой трава казалась мертвой. Только верхушки выглядывали из воды, как языки змей. С деревьев в воду падали первые, только что вылупившиеся листочки, их подхватывало течением, но змеиные язычки присасывали и не отпускали, и постепенно листочки, обессиленные, падали на дно. Редкому листику удавалось одолеть преграды и выйти на речную стремнину.
«Вот и вся жизнь, — подумал Лиакумович, проснувшись. — мы листочки на реке времени». Мысль эта родилась неожиданно, и он постарался избавиться от нее, но настроение было испорчено, а тут еще в палисаднике, когда он вышел из дому, старая Кейле Гипс кричала мальчику:
— Сколько раз, Яшинке, я тебе говорила, что цветы все видят и все слышат. Каждый листочек, каждый цветочек хочет жить! Срезать цветы — это все равно, что убить человека! Сколько раз я буду тебя учить, босяк! Что вы скажете, хавер Лиакумович, — обратилась она вдруг к нему, — что вы скажете на этого бастрюка, если он каждый день портит мне мой цветник! Хоть бы вы его припугнули! Евреи не трогают цветов, евреи не украшают цветами могилы, ты слышишь, Яшинке? Или ты оглох? Вынь пальчик из носа и поздоровайся с дядей! И иди помой ручки и ножки, чтоб они у тебя, не дай Бог, отсохли!
Лиакумович пригрозил Яше пальцем и улыбнулся — эти слова он много раз слышал в детстве от своей матери Риве-Баши, пусть будет пухом ей земля...
— Хавер Лиакумович, что это вы делаете? — голос реб Ицхока, усевшегося напротив продкома, вернул его к действительности.
— Я что-то не понял вашего вопроса, реб Ицхок?
— Ты не понимаешь? Хорошо! Если ты не понимаешь моего вопроса, то я тебе задам вопрос: зачем вы мучаете людей, в том числе и наших евреев?
— Реб Ицхок, я сам еврей, но не потерплю контрреволюционной пропаганды, — резко ответил предком.
— Сказано, сын мой: помоги разгрузить ношу со скотины, если та не может ее нести, даже тогда, когда владелец животного твой враг. Кто это решил — кто богатый, кто бедный? Ты решил? — реб Ицхок смотрел прямо в большие круглые глаза продкома. — Ты забыл простую истину: еврею запрещается интересоваться ценой на товар, если он не собирается его купить.
— А мы и не собираемся ничего покупать...
— Вот именно, я потому и пришел к тебе, чтобы удержать тебя от греха, — гость встал со стула, огибая его, остановился за спиной Лиакумовича. — Если человек не покупает, а берет, значит — он вор, грабитель. Сказано: суди без пристрастия богатых и без жалости бедных. Или ты забыл одну из наших первых заповедей: не укради! Разве богатый — не человек, что его можно ограбить, выгнать из дома вместе с детьми? Ты подумал, что будет с евреями, если они начнут грабить богатых и потеряют веру во Всевышнего? Это уже будут не евреи, а дикие звери... Остановись, сын мой, и уговори других комиссаров — остановиться. Ибо сказано: не уничтожать фруктового дерева, если его плоды съедобны, даже при осаде крепости.
— Ребе, — холодно ответил Лиакумович, — за ваши речи я могу вас отправить в ЧК, но только из уважения к вашим пейсам я этого делать не стану и попрошу вас заниматься только своими делами в синагоге и не учить советскую власть.
— Ты меня прогоняешь, сын мой? — реб Ицхок поднял свои густые брови, и его острые глаза на обросшем густой бородой лице загорелись. — Если еврей прогоняет учителя, он предает Галаху, хавер комиссар. И если ты забыл, что это такое, так я тебе напомню, что галаха — это путь еврея к познанию закона и праведности.
— Мы скоро закроем ваши синагоги, и евреи будут учиться в нормальных школах и читать Ленина, а не вашу буржуазную Библию. По-вашему выходит, что мы должны поклониться в ножки кровососам? Ха-ха-ха, — Лиакумович запрокинул голову и затрясся от смеха.
— Нам, евреям, запрещается запрягать в одну телегу лошадь и осла, но ни того, ни другого нельзя убивать, как нельзя одевать намордник животному во время работы, дабы он не ел во время молотьбы или другой работы, — тихо произнес раввин и направился к дверям, и в это время в кабинет продкома без стука вошел Фроим Кац, родственник Гитл по материнской линии, и, не поздоровавшись, занял место, на котором только что сидел реб Ицхок. «На Фроима это непохоже», — успел подумать раввин, и он был прав, ибо каждый, кто знал извозчика Фроима Каца, удивился бы, увидев его лицо, не меньше, чем реб Ицхок.