Василий ШАРАНГОВИЧ:
«Суд памяти еще не окончен…»

Родился: 14 января 1939 года в деревне Кочаны Мядельского района. Мать Нина Васильевна вела домашнее хозяйство, отец Петр Константинович работал сельским кузнецом.
Учеба: в 1960 году окончил Минское художественное училище по классу живописи, в 1966 – графическое отделение Белорусского государственного театрально-художественного института.
Работа: с 1966 года работает художественным редактором издательства «Беларусь», с 1967 — преподавателем кафедры графики БТХИ. В 1972 году возглавляет кафедру, с 1986 — проректор по учебной работе, в 1989–1997 годах — ректор Белорусского государственного театрально-художественного института . В 1991 году удостоен звания народного художника Беларуси. С 1997 года — директор Музея современного изобразительного искусства.
Семейное положение: супруга Галина Андреевна, женат с 1962 года. Дочь Наталья — искусствовед, журналист. Сын Влад — специалист в области компьютерных технологий.
«Дык яго ж не Генам зваць…»
— Все мы родом из детства, но у каждого в нём свои корни. С чего начинался художник Василий Шарангович?
— В моей жизни многое происходило случайно. Не то, что художником — Василием даже я стал волею случая…
— Даже так?
— Да. Мать хотела назвать меня каким-нибудь редким именем, непривычным для наших мест. В то время в окрестных селах мальчиков не называли Геннадиями, вот она и решила назвать меня Геной. Крестить меня поехали тетка Ганна с кумом. Ну, на дорожку, конечно, выпили по доброй чарке, и пока ехали, забыли, как надо меня назвать. Священник в церкви спрашивает у них, как, а они глазами хлопают. Тогда он и предложил назвать меня в честь святого Василия Великого — 14 января как раз был его день. Так меня и окрестили. Домой привезли, я захныкал, мама качает меня и приговаривает: «Цiха, Геначка, цiха …» Тетка Ганна слушала, слушала, а потом не выдержала и говорит: «Нiна, дык яго ж не Генам зваць, а Васiлём…»
— А страсть к рисованию у вас тоже по воле случая?
— Почти. Было это во время войны, году в 43-м. Какой-то партизан — а их много было в наших краях — подарил мне карандаш с зеленым грифелем. Ну, я и не придумал ничего лучшего, как разрисовать им дверцу кухонного шкафчика. За это меня здорово отлупили, на чем моя карьера художника могла и закончиться. Но после войны отец подарил мне набор цветных карандашей — невероятное богатство по тем временам. А первые уроки рисования дала мне мама. Она сама рисовала неплохо и меня учила: птички, цветы, деревца… Отец мечтал, чтобы я был кузнецом или столяром, учителя мне пророчили будущее математика, но однажды у нас в школе открылся кружок рисования, и будущее моё было предопределено.
— Вы упомянули о войне, которую застали еще ребенком. Какой она осталась в ваших детских воспоминаниях?
— Первое, чем запомнилась мне война, это немецкий самолет, нагнавший нас с отцом в чистом поле. Он кружил над нами, стреляя без остановки. Отец схватил меня в охапку и кидался из стороны в сторону, пока, наконец, не нашел какой-то пригорок и не спрятался за ним. Мне до сих пор непонятно: почему немецкому летчику так уж хотелось расстрелять одинокого безоружного человека в поле? В памяти живы и другие моменты. Помню, однажды стоял я на улице, как вдруг мимо меня проскакал партизан на коне. Видя, что никого больше на улице нет, он сорвал с меня шапку и умчался прочь. Спрашивается, зачем ему понадобилась моя шапка? Оказывается, для своих детей. Потом я узнал, что партизаны частенько «экспроприировали» у сельчан детские вещи, а те прятали их, куда только могли, даже в землю закапывали. После войны люди стали обнаруживать кофточки и костюмчики своих детей на детях партизан.
«Шел по улице, и от голода в глазах темнело…»
— Сегодня белорусскому студенту приходится несладко: цены сумасшедшие, а стипендия крохотная. Ваши студенческие годы были более комфортными?
— Нет, это было очень трудное время. В 1955 году, как студент первого курса, я получал стипендию 140 рублей. За квартиру платил девяносто — кстати, первый свой минский угол мы снимали вместе с хлопцами из Бобруйска, Толей Артимовичем и Жорой Луканским — на жизнь оставалось около шестидесяти. Большой батон хлеба тогда стоил 3 рубля, конская колбаса — 9-10 рублей. При этом, за все годы учебы я ни разу не получил денежного перевода из дома: вся помощь от родителей — кусок сала, немного масла, картошка. Бывали дни, когда есть вообще было нечего. Иногда шел по улице, и в глазах темнело, однажды даже упал. Люди подняли меня, довели до ближайшей скамейки. Думали, перебрал хлопец, а это был голодный обморок. Я, конечно, искал какую-нибудь работу, которая не мешала бы учебе… Несколько студентов училища, среди которых оказался и я, стали статистами Большого театра оперы и балета. За участие в массовой сцене нам платили рубль, а если стоишь на переднем крае сцены — два. В месяц набегало до 40 рублей, жить было можно.
— В училище вы осваивали класс живописи, а в театрально-художественный институт поступили на отделение графики. Почему изменился  выбор?
— Пойти на графическое отделение меня уговорили однокурсники, чтобы уменьшить конкуренцию на вступительных экзаменах. Но я никогда об этом не жалел: передо мной открылось нечто новое, неизведанное, то, чего еще не пробовал.
— Вы побывали не только студентом, но и проректором, и ректором БГХТИ. Кем из своих учеников вы можете сегодня гордиться?
— Таких много… Это и Николай Селещук, и Рыгор Ситница, и Владимир Савич, и Валерий Слаук, и Владимир Вишневский… В мою бытность ректором учился в институте и скандально известный Алесь Пушкин. Он уже тогда был для чиновников как красная тряпка для быков. Однажды в 1989 году меня вызывали в ЦК и потребовали, чтобы я исключил Пушкина из института. Я сказал, что сделать этого не могу:  Алесь — талантливый человек, учится на «отлично», а исключить его по политическим мотивам я не имею права.
«Мечтаю проиллюстрировать «Евгения Онегина»
— Как происходит работа над книгой? Художник должен погрузиться в её мир, чтобы отобразить его на бумаге, или наоборот дистанцироваться от него, чтобы передать свои ощущения?
— Иллюстрирование книги похоже на создание декораций для сцены. А художник — режиссер книги. Не случайно многие режиссеры рисовали и рисуют. Сергей Эйзенштейн зарисовывал на бумаге мизансцены будущих фильмов — в определенном плане его можно считать иллюстратором сценария. Так вот и художник при оформлении книги не может отрываться от произведения целиком, но донести свои образы так, чтобы они совпали с восприятием как можно большего количества читателей.
— Вас считают создателем «белорусского типажа» в рисунке. У ваших героев реальные прототипы?
— Я никогда не делал портреты с натуры, в своих персонажах стремился показать скорее характер, чем портретную схожесть. Белорусский типаж, он ведь от природы: природа наша не имеет острых углов, покатые холмы и крутые берега здесь редкость. А природа и человек неразрывны. Вероятно, именно она создала образ человека с «незаострённым», «округлым» характером, а я лишь уловил его и запечатлел на холсте.
— За годы творчества вы проиллюстрировано немало книг. Над какими из них работать было интереснее всего?
— О, здесь многое можно назвать! Это и «10 дней, которые потрясли мир» Джона Рида, и «Извечная песня» Янки Купалы, и «Соловей» Змитрока Бядули, и «Старые белорусские хроники» Виктора Короткевича… Ну и, конечно же, «Пан Тадеуш» Адама Мицкевича и «Новая зямля» Якуба Коласа.
— Есть тема, о которой вы мечтаете, но к реализации которой пока  не приблизились?
— Кроме «Новой земли» и «Пана Тадеуша» есть еще одна поэма, которую я считаю величайшей в истории литературы — это пушкинский «Евгений Онегин». Проиллюстрировать его я мечтаю до сих пор.
«За нашим родом тянулся шлейф «врагов народа»
— В конце 80-х годов вы возглавляли общественно-политическую организацию «Мартиролог», занимавшуюся историей сталинских репрессий. То была дань времени или с этой темой у вас связано что-то личное?
— С этой темой у меня связана душевная боль. Род Шаранговичей сильно пострадал в сталинские годы. Мой дядя Василий Фомич, первый секретарь ЦК КПБ, был арестован в 1937 году — его обвинили в антисоветской деятельности и судили по делу Бухарина-Рыкова. Не выдержав пыток, он признал себя виновным и был приговорен к расстрелу. Другой мой дядя, Петр Михайлович — участник гражданской войны, царский офицер, перешедший на сторону Красной Армии — также был расстрелян. Вплоть до 1957 года, когда имя Шаранговичей наконец реабилитировали, за нашим родом тянулся шлейф «врагов народа», и я чувствовал это очень остро.
— Сегодня о тех годах опять стараются не вспоминать. Разве в истории сталинского террора поставлена точка?
— Нет, точка в этой истории не поставлена, и суд человеческой памяти еще не окончен. Это, как в истории с еврейскими гетто — сколько бы времени ни прошло, люди все равно будут помнить. А то, что кому-то сегодня невыгодно вспоминать то время… Видно, у них на это есть своекорыстные причины.
— Когда в 1994 году Беларусь посетил Билл Клинтон, вы вместе с Зеноном Позьняком сопровождали его в Куропаты. Какие впечатления остались у вас от той встречи?
— В Куропаты мы прибыли, когда начало смеркаться. На фоне мрачного леса очень трогательно звучали детские голоса, исполнявшие “Реквием”. Мерцающие свечи, тени на снегу, возвышенные слова молитв посреди напряженной тишины — все это производило неизгладимое впечатление… С Биллом Клинтоном я только поздоровался, а вот с госсекретарем Уорреном Кристофером мы пообщались более плотно. Тогда у меня сложилось впечатление, что это люди, хорошо понимающие проблемы нашей страны. В Куропатах после их визита осталась памятная гранитная скамья, переданная от американского народа.
— А с Позьняком у вас сохранились дружеские отношения?
— Дружбы у нас не получилось, но уважительное отношение друг к другу, безусловно, осталось. Кстати, сегодня мало кто знает, что Позьняк в свое время был превосходным фотомастером. Именно фотомастером, а не фотографом. Он применял новые, малоизвестные тогда виды фототехники. На его снимках Минск представал в новом ракурсе, композиции были выполнены с художественным вкусом — это было новое слово в образной трактовке нашей столицы.
«Художник не должен голодать»
— Со своей супругой Галиной Андреевной вы прожили вместе 45 лет. Даже не верится, что такое возможно…
— Многое было за эти годы, но любовь и уважение друг к другу перемололи все наносное.
— А познакомились вы с женой тоже случайно?
— О, это целая история! У меня был друг, звали его Адольф. Он хотел познакомиться с какой-нибудь девушкой, но у него никак не получалось. Во-первых, был очень стеснительный, во-вторых, имя у него было не самым подходящим — в народе еще горячи были воспоминания о войне. И вот однажды Адольф уговорил меня пойти с ним на танцы. Договорились так: он знакомиться с понравившейся ему девушкой, а я с ее подругой. Познакомились. После танцев пошли провожать девушек домой. Я своей новой знакомой читал стихи Есенина, а потом мы заговорили о жизни. Вернее, говорил я, девушка молча слушала. А говорил я ох какие лихие вещи — про то, как плохо живется в нашей стране простым людям, как советская власть всех довела до ручки… Когда я вернулся к себе, Адольф, зная мой нрав, первым делом поинтересовался: «Ты хоть ей не наговорил какой-нибудь антисоветчины? Она же дочь первого секретаря Дубровенского райкома…» Я тогда за голову схватился. На следующем свидании с Галей все ждал, что сейчас подлетит «черный ворон» и меня упекут в кутузку. Но ничего, всё обошлось…
— Ваша дочь – известный журналист. Сын — специалист в области компьютерных технологий. Не обидно, что дети не пошли по папиным стопам?
— Вообще-то Наташа хотела стать художницей, но я сказал ей: ты попробуй сначала поработать десять часов без перерыва, а потом реши, твоё это или нет. Она попробовала и решила учиться на журналиста. А вот Влада я наоборот хотел видеть продолжателем своего дела. Но его-то живопись не интересовала вообще, он с детства был компьютером увлечен, и сколько ни пытался я пристрастить его к рисунку, ничего у меня не получалось. Сегодня Влад опытный специалист в области компьютерных технологий, работает в «силиконовой долине».
— А отдыхать вы как любите?
— Для меня лучший отдых — взять лукошко, и за грибами. К этому меня приохотил отец. Он сызмальства брал меня с собой в лес, и я быстро смекал, где какие грибы можно найти, как в лесу ориентироваться. Это дело я так полюбил, что в день очередного похода просыпался утром раньше отца! С тех пор грибная «охота» стала для меня самым приятным времяпровождением, и в каких бы лесах я ни был, еще ни разу не заблудился.
— Кризисный вопрос: вы согласны с утверждением, что художник должен быть голодным?
— Если это творческий голод, то да. А если такой, когда живот сводит и голова кружится, то нет. Художник — профессия, требующая огромной душевной и физической отдачи. Иногда, в  порыве вдохновения, художник может забыть обо всём на свете — о сне, еде. Это одно дело. Но когда у художника нет сил стоять у мольберта, потому что он не ел несколько дней, это другое. Художник не должен голодать. Общество, где художники голодают, нельзя назвать цивилизованным.
Дмитрий РАСТАЕВ
Фото Дмитрия МЯКИНА и из книги В.Шаранговича «Ген жыцця».

НАША АНКЕТА
Кто вы по знаку Зодиака?
— Козерог.
Ваша любимая книга?
— «Новая земля» Якуба Коласа
Любимое блюдо?
— Бульба с салом.
Что предпочитаете выпить?
— Красное сухое вино.
Любимая музыка?
— 1-я симфония Виктора Калиникова, «Пер Гюнт» Эдварда Грига.
Ваш любимый художник?
— Пьеро делла Франческа.
Любимое место на земле?
— Конечно же, Нарочанский край!
Ваш идеал женщины?
— Красивая и умная. Как моя жена.