Литератор и телеведущий Лев АННИНСКИЙ: «Готовься к худшему, тогда и выдержишь»

Многих замечательный людей собрал под свои знамена фестиваль «Культурная эволюция». Но самой заметной и хрестоматийной фигурой на нем был Лев Аннинский, известный российский литературный критик, культуролог, искусствовед и телеведущий. Без изучения его работ (а он автор более 30 книг и 5 тысяч статей) сегодня немыслимо обучение студентов-филологов, культурологов, искусствоведов...

Кратко о нашем госте
Родился: 7 апреля 1934 года в Ростове-на-Дону.
Учился: в 1956 году окончил филологический факультет МГУ.
Работал: в «Литературной газете», в журналах «Знамя», «ДН», «Литературное Обозрение», «Родина», главным редактором журнала «Время и мы», в Институте конкретных социологических исследований АН СССР. Автор многих телепрограмм.
Семья: жена Александра Николаевна Иванова-Аннинская — филолог. Дочери: Мария — переводчик и преподаватель, Екатерина — медицинский работник, маркетер, литератор, Анастасия — дизайнер. Внуки: Александра — выпускница университета, Анна — студентка английского колледжа в Италии, Денис.
Достижения: член Союза писателей и Союза кинематографистов СССР, Русского ПЕН-центра, Академии российской словесности, Академии русской современной словесности. Председатель жюри, затем член комитета Букеровской премии в России, комиссии по Государственным премиям при президенте РФ.
«В свои годы ощущаю себя счастливым человеком»
— Лев Александрович, вы отметили свой 75-летний юбилей. Как в этом возрасте вы встречаете приглашения на такие фестивали, как наша «Культурная эволюция»? Не утомительно это для вас?
— Ну, раз приехал, да еще жену с собой взял — значит, конечно, интересно! Что касается таких условий… Поскольку я всю молодость провел в походах, как всякий нормальный «шестидесятник», то это мне не в новинку. И в лесу ночевали, и в охотничьих избушках… Все это для меня родное, правда, на стройплощадках мне еще не приходилось ночевать, а тут мы находимся на стройплощадке.
— С походной романтикой ясно, а в чем составляющая вашего интереса?
— Я очень ценю Ольгу Залескую (одна из организаторов фестиваля — А. Б.) как поэта, в свое время я о ней писал. Конечно, мне не хотелось ей отказывать. Потом, любопытно… В Бобруйске мы до этого не были, хотя в Беларуси бывали, и белорусской литературой я до этого занимался. Поэтому с удовольствием приехал!
— И все же возраст наверняка накладывает отпечаток на восприятие происходящего…
— Что касается возраста… Вот мне 75 лет, а моему главному редактору Александру Эмануидзе исполнилось 70. И когда я его поздравлял, говорю: «Саша, 70 — это не возраст! Что 70, что 60, что 30 — это более-менее одно и то же. Бойся 75-ти. Вот это — грань!» Что же он мне ответил… «Слово в слово мне то же самое только что говорил Отар Чиладзе (грузинский писатель): «Бойся 75-ти!» Поэтому да, действительно, 75 — это рубеж, это возраст, я это чувствую. Но что сделаешь, обратно ведь не потечет ничего! Но в то же время, я в свои годы ощущаю себя счастливым человеком.
«Мне не надо, чтобы меня развлекали»
— Здесь, на фестивальных концертах, вас что-то впечатлило, поразило?
— Во-первых, я в очередной раз пришел к заключению, что нет непреодолимой грани между высоким профессионализмом и тем, что называется самодеятельной песней. Настолько уже изощрились самодеятельные авторы, и настолько разное бывает у профессионалов, что полюса есть, но грани нет. Второе — меня немного останавливало то, что люди на концерте открытия использовали свой талант (а талантливы они все!), чтобы развлечь публику. А мне не надо, чтобы меня развлекали, увлекали и вымещали из меня крики «Браво!» и аплодисменты. Было несколько очень интересных, ярких и глубоких поэтов… Бобруйский замечательный поэт, правда, уже довольно известный — Дмитрий Растаев, мне очень понравился. И не то, что понравился, а заставил меня переживать. Очень талантливо, есть о чем думать ему и с ним вместе! И страдание от торжества там неотделимо, когда он говорит со Всевышним.
…Всякая культура, в том числе поэзия и пение — это многоуровневая система. Самые одаренные могут подпрыгнуть на самый верх, а внизу какой-нибудь осужденный Франсуа Вийон может стать властителем дум уголовников. Снизу идет подпор и отбор, и это не что иное, как кузница кадров. Это непрерывная коррекция опыта «верха» «низом».
«Сейчас никто не давит, издавай все, что хочешь»
— И все же, представляется, что в СССР в этом смысле сложилась уникальная ситуация…
— Весь 20-й век в России копилась поэтическая энергия. В основном, это была культура уголовного пения, но и там были свои таланты. И, в конце концов, разрыв между «верхом» и «низом» закрыли своими телами «шестидесятники» — Окуджава, Высоцкий (которые во многом имитировали уголовного пение), Визбор... Зато сейчас ситуация принципиально меняется. Если мы, «шестидесятники», ощущая сверху давление официоза, прорывались со своими индивидуальными чувствами сквозь эти плотины, то сейчас никто не давит. Говори, пиши, издавай все, что хочешь! Единственное — не жди, что тебя будут читать или слушать. Раньше ведь как было: издал книжку — ты поэт. А теперь ты можешь издать книжку тиражом в 5 или 50 экземпляров и раздать пятерым или 50-ти читателям. Только они и прочтут. Нет резонанса… Все искусства реагируют на это: театр — от государственной сцены переходит к клубным, студийным, вместо проката в кинотеатре — фестивали… И мы сейчас в поэзии видим такой же фестивальный принцип, такой же конкурс поэтов, авторов, которые под открытым небом на берегу Березины читают друг другу стихи и поют песни.  
— Кажется, в авторской песне идут бесконечные перепевы одних и тех же тем и интонаций. Вы встречали за последние годы авторов-исполнителей, которые бы по-настоящему «зацепили», взорвали ваше воображение?
— Я все же человек своего поколения — это Высоцкий, Визбор, Городницкий, Ким... Это все во многом меня определило как человека. Дальше был невероятно мастеровитый Луферов, Бережков — это уже следующее поколение, послевоенные дети. Мы — последние идеалисты, которые верили во что-то, они уже придерживались профессиональной ориентации (если ты гитарист, то виртуоз…) На мой взгляд, самодеятельная песня стала частичкой эстрады. У меня она была все же частичкой разговора у костра, а потом — в кухне. Позже появлялись новые имена, и те, кто меня задел, поразил, заставил вдуматься — это, конечно, Щербаков. Он абсолютно не моего стиля, у него какая-то суховатая, интеллектуальная, требующая чистого усилия мысли негармоничная лирика и мелодия.
«Гитара одному помогает, а другому мешает»
— Насколько возможна взаимосвязь между поэтом и бардом? Случаи Окуджавы и Высоцкого — это, скорее, исключение?
— Во всяком исключении выявляется какая-то закономерность. Она такая: поскольку это разговор с Богом сверху донизу, тогда это, конечно, не массовое пение, уникальный голос. Если же собираются люди, которые чувствуют одинаково — это может быть коллективная молитва, может — повторение за корифеем каких-то слов и тогда получается «библия». И вот сейчас, когда это коллективное моление становится пением, к которому тут же присоединяются люди (например, в припеве), возникает два жанра. Взять хотя бы книжечку Окуджавы. Все песни и все стихи были в ней видны. Были стихи, которые невозможно было запеть. Есть разница, только не нужно говорить, что выше, а что ниже — это все те же человеческие души, только в состоянии коллективного бессознательного и индивидуального пути к Богу или к тому, что на его месте находится.
— Музыка под гитару — это доступ к большему количеству потенциальных слушателей…
— Я вам на эту тему расскажу очень интересную историю. Великий виолончелист Мстислав Ростропович в 50-е годы ради заработка ездил гастролировать не на Запад, как потом, а в русскую деревню. Чтобы виолончель как-то звучала, нужен был рояль. Но его ведь на полевой стан не возьмешь, поэтому брали аккордеониста, имитировавшего рояльные партии. И вот однажды он выступал перед доярками и механизаторами. Тут Ростропович видит, как к ним приближается здоровенный мужик, наверное, кузнец. У него тоже был перекур… Так вот, подходит этот детина к Мстиславу прямо во время игры, пережимает своей рукой гриф и говорит: «Погоди, браток, дай аккордеон послушать!..» То же самое и с гитарой, одному она помогает, а другому мешает. Ведь ранее гитара была проклята высоколобыми поэтами 19-го века, великими русскими лириками. «Гитара — это пошлость, мещанство» — вот наиболее частые характеристики инструмента, без которого сейчас немыслимо современное бардовское пение.
«Человеческая жизнь есть страдание материи»
— Кто явился вашим Учителем по жизни?
— По гениям пройдемся… Толстой или Достоевский? Толстой!.. Могу объяснить почему. Два величайших знатока нашей трагедии, нашей русской беды, и один говорит: «Выхода нет, человек плох, страшен, так и будет дальше», другой говорит: «Да, человек страшен, так и будет дальше, но надо держаться!» «Как?» «Делай все, как надо и все получится. И подвигов не надо, по мелочам делай все, как надо!» Тютчев или Пушкин? Тютчев. Потому что Пушкин говорил: «Гармония, музы…», а Тютчев говорил: «Бездна… Я должен знать, что бездна!»
— По сути, вы сейчас свом выбором декларируете начало буддизма.
— Конечно!
— Будда пришел к тому, что мир полон страданий, но от других людей его отличало то, что он провозгласил: «Есть путь, ведущий к освобождению от страданий…»
— Только не будет освобождения от страданий. Единственное, что можно — найти силы их выдержать. Человеческая жизнь есть страдание материи. По определению так. А что касается Будды, то я не ищу облегчений, как и не ищу облегчения нашего во Христе. Хотя я всегда был атеистом и не перестал им быть сейчас (я по команде веру не меняю), тем не менее, я в Христе нашел ответы на то страдание, которое неизбежно: «Надо терпеть, и надо это страдание даже полюбить!..» Такой абсурд, как «подставь другую щеку», был только у Христа. И поскольку абсурдно все существование, я почувствовал, что этот абсурд по мне. Хотя я и не стал церковным человеком. Откровенно говорю, чтобы виды на меня никто не строил.
«Я чувствую себя не то, чтобы казаком...»
— Учитывая ваши корни, как вы относитесь к казачьей культуре, ее возрождению и тому, какие формы оно принимает?
— Костюмерные… Я много ездил, когда искал прах отца. И в нашей станице был — Ново-Аннинской. Я и в Сибири, и на Урале видел этих ряженых казаков. Но пусть будет лучше игра, пусть будет костюмерия. Ведь нельзя угробить одним махом культуру, опыт такого слоя русских людей, дошедших в свое время до Тихого океана… Я чувствую себя не то, чтобы казаком, я чувствую себя наследником отца. Я не хочу в себе этого утерять, а другая моя половина — еврейская, ей в чем-то противоречит, в чем-то нет.
— Любопытно, что обе культуры довольно закрытые, а вы в своем широком мировоззрении и образованности, оставаясь русским человеком, предстаете открытым для всего мира…
— Действительно, и еврейская — невероятно закрытая, и казачья, при всей своей кажущейся открытости. На самом деле, чтобы стать казаком, надо было отрешиться от всего остального. Любопытно, что все мое казачье женилось на еврейках, но чтобы еврейки выходили замуж за этих погромщиков и пьяниц — это могло случиться только в советскую эпоху. И таких, как я, «полтинников», довольно много. Что же получилось в результате — еврейское ощущение того, что все относительно, и не надейся ни на что, будешь терпеть самое худшее, к этому и готовься! А с другой стороны, казак, который говорит: «Ничего, все переживем, все будет хорошо, но не думай, что тебе будет легко». Но и у тех, и у других — ощущение корпоративности, потому что в этом мире спастись можно, если будешь вот так держаться. Я однажды брал интервью у одного ребе, известного знатока Торы, и спрашиваю, что там такое все — «избранный народ»?! А остальные что, неизбранные? Это ведь какое-то убийственное мироощущение. Он сказал: «Господь избирает нас не для того, чтобы мы были более счастливы, чем все остальные. Есть такое понятие — отряд, который забрасывают первым. Если они не гибнут, то можно идти. А мы гибнем, значит — нельзя идти…» И я подумал: «В этом что-то есть! Готовься к худшему, тогда, может быть, и выдержишь». О себе могу сказать откровенно: в моем подходе к реальности есть что-то еврейское, но предмет моей судьбы, моей боли и моих размышлений — чисто русский, и я русский человек, в первую очередь, по самоопределению. Я думаю, что русские, как народ, который всегда собирался из смешений — с финнами, с тюрками, с немцами, с кавказцами, в том числе, и с евреями, обречен жить на этой равнине с другими народами. Поэтому культура русской всеотзывчивости, любопытства ко всему нерусскому — это великое счастье, шанс на спасение России. Если же она скукожится до маленького княжества где-нибудь в Серпухове под крик «Россия для русских» — это конец для русскости.    
Наша анкета
Кто вы по знаку Зодиака?
– Овен.
Ваш любимый цвет?
– Черный. Потому что на нем все остальное видно.
Любимое блюдо?
– Русские блины со сметаной.
Что любите выпить?
– Молоко.
Ваше любимое животное?
– Собака.
Какую музыку любите слушать?
– Хорошую.
Фильмы, которые вам запомнились?
– «Чапаев», «Летят журавли»… Андрей Тарковский — вот мой режиссер, а еще ближе — Марлен Хуциев с его безопорной духовностью.
Какие книги можете назвать любимыми?
– «Война и мир» Льва Толстого, ну, и Достоевский.
Верите ли в жизнь после смерти?
– Да.
Где бы вы хотели побывать?
– Везде, где еще не был… Но уже, к сожалению, не удастся. 75 лет — это рубеж, я с этого начал. Еще раз хотелось бы побывать в Иерусалиме у Стены плача, и в Полоцке, где полицаи расстреляли моего отца.  
Александр БОГДАНОВИЧ.
Фото Ларисы ГУЛЬБИС.

assa

спасибо!отметил нашего растаева ! бобруйск рулит !

СЕРГЕЙ ЗуБОВ

ПОД ОБЛАКАМИ БЛАКИТНЫМИ ! СПАСИБО САША ! СПАСИБО РАСТАЕВ !