Три года в оккупации

29 июня — 65 лет со дня освобождения Бобруйска от фашистских захватчиков

Зинаида Короленя.

Воины 170 стрелковой дивизии, которая участвовала в освобождении Бобруйска, ведут пленных немцев.

Этими воспоминаниями о суровых годах оккупации Бобруйска с нами поделилась бобруйчанка Зинаида Короленя, которой в начале войны шел 14-й год. К сожалению, 10 февраля года нынешнего Зинаида Александровна покинула этот мир... Но ее заметки — бесценное историческое наследие свидетеля тех незабываемых событий.

Два шрама на лбу

Бобруйск немцы оккупировали 28 июня 1941 года. Три года и один день враг топтал землю моего родного города. 1.096 дней фашисты гнули бобруйчан, но не сломали их дух, стойкость, веру в победу.

Война оставила шрамы не только на моем сердце, но и на теле.

Осенью немцы открыли кинотеатр «Товарищ». Сеансы были только дневные, ибо вечером действовал комендантский час — с 6 вечера до утра запрещалось выходить на улицы. Собрались мы в кино большой компанией девчонок и двое ребят — Антоник Кочаровский (брат подруги с соседней улицы) и Шурка Непогодин (племянник подпольщика Непогодина, расстрелянного в гражданскую войну белополяками, чье имя носит типография).

Перед кинофильмом демонстрировали хронику воздушного боя. На экране один за другим падали подбитые советские самолеты. Зал хранил гробовое молчание. И вдруг задымился и начал падать немецкий самолет. Зал взорвался криками «Ура!» и рукоплесканием.

Экран погас. Темнота и тишина воцарились в зале. Яркий дневной свет ворвался в дверной проем вместе с жандармами. Они были в касках, с резиновыми дубинками, «фаршированными» свинцом. На грудях — овальные бляхи на цепи с надписью «Фельджандармерия». Кто-то сзади меня крикнул: «Крестоносцы!». И впрямь грузные жандармы с засученными до локтей рукавами напоминали крестоносцев из учебника истории.

Два жандарма стали у распахнутых дверей, остальные вошли в зал и стали дубинками, грубо выкрикивая, подгонять зрителей к дверям. Здесь каждому досталось по удару. Мне рассекли лоб до кости. Я хотела укусить фашиста за руку, но он больно пихнул меня ногой. Рана долго гноилась. Шрам до сих пор, как зарубка на дереве, напоминает о тех днях.

Второй шрам — на лбу, только уже с левой стороны, остался от «встречи» с немецким офицером в том же 1941 году. Несколько сот военнопленных немцы гоняли на работу на машиностроительный и спиртзаводы. Конвоировали их не только немцы, но и бывшие военные из числа пленных, согласившиеся сотрудничать с фашистами. Украинцы или, как в народе их называли, хохлы. Они были вооружены винтовками и нещадно били тех, кто отставал. Больно было смотреть на изможденных голодом, побоями молодых, некогда здоровых юношей. Многие из них шли по булыжной мостовой босиком с кровоточащими ранами, некоторые — в деревянных колодках.

Однажды, проходя вдоль деревянного забора спиртзавода, я услышала просьбу военнопленных о милости — подать кусочек хлеба. Доска забора, висевшая  на одном гвозде, отодвигалась. Прошептав: «Сейчас!», я побежала домой, благо он был в ста метрах. Из скудных пожитков собрала небольшой узелок и стремглав побежала обратно. Едва успела  втолкнуть в щель узелок с едой, как из-за угла молодой щеголеватый немецкий офицер уже бежал вприпрыжку ко мне, на ходу расстегивая кобуру. Еще мгновение, и сильный удар пистолета рассек мой лоб. Я, как лань, сорвалась с места и помчалась к своему дому. Кровь, смешиваясь со слезами, застилала глаза, наполняла рот. Немец не стал преследовать меня.

Облавы

Три года жизни на оккупированной территории были адом. Каждый день мог стать последним. Бесконечные облавы, аресты, казни. Облавы были в любом месте — брали с собаками в кольцо один-два квартала и вели поголовно проверку документов, арестовывая подозрительных. Я несколько раз попадала в облавы. Самые страшные — на базаре. Немцы выстраивались по периметру забора, запирали ворота и начинали теснить народ в центр рынка. Когда кольцо сжималось до предела, начинали проверять документы, выпуская по одному.

А были случаи, когда, наоборот, народ загоняли на рынок. Это когда вешали партизан, подпольщиков. Для устрашения. Но партизан и подпольщиков после этого становилось еще больше. Народ мстил за поруганную землю, за невинно расстрелянных, зверски замученных. И месть была справедливой и быстрой. Помню, как почти в центре города, у фабрики «Красный пищевик» днем партизанами или подпольщиками был пущен под откос немецкий эшелон с техникой и солдатами. Почти два дня немцы налаживали движение поездов, вывозили раненых и трупы.

«Русский камрад» Курт

Едва исполнилось мне 14, как поставили на учет на «Биржу труда». Она находилась на улице Пушкина, в квартале ходьбы от детского парка (тогда это был городской парк). Каждый взрослый от 14 лет и старше (если он не работал) обязан  был в установленный день (у меня  был четверг) еженедельно являться на биржу для отметки в «Рабочей карточке» (Арбайткарте).

В первый мой приход на биржу я была направлена на расчистку снега на взлетной полосе военного аэродрома.

Снег лежал толстым слоем: два дня лютовала пурга. На полосе стояло десять саней. В считанные минуты мы — малолетние и старые — должны были нагрузить, отвезти за 100 метров от полосы сани и выгрузить их. На каждые сани — пять человек: двое впрягались в оглобли, трое толкали сзади. За каждыми санями — конвоир.

За нашими санями ходил очкарик с автоматом на груди, в огромных валенках с нашей валяльно-войлочной фабрики. Он все время стремился ударить меня прикладом, подгоняя срывающимся на фальцет голосом. К концу дня я еле переставляла ноги. Назавтра старший немец объявил, что снег мы разгружали не там, где определил старший герр. И все началось сначала. Нас не кормили, нам не платили.

Весной того же 1942 года  меня отправили с биржи на работу в колбасный цех, который располагался сразу за баней, по ул. Энгельса (тогда Инвалидной). Я должна была из цеха на чердак по крутой деревянной лестнице носить в руках батоны колбас, нанизанные на длинные палки. Вес достигал 15-20 кг. Дабы никто из нас не посмел отломать, откусить или украсть хотя бы кусочек, через каждые пять метров стояли немцы, как правило, прибывшие с фронта, раненые или контуженные.

После того, как я дважды упала, разбросав по ступенькам колбасы, и получила пару пинков ногой ниже пояса, меня перевели на заготовку оболочек. В отдельной холодной комнате пять женщин разного возраста с утра до вечера отмеряли, отрезали острыми ножами и вязали оболочку для приготовления колбас. Здесь нас кормили бульоном, сваренным из обрезных костей.                   

Однажды в комнату вошел немец. Он быстрым взглядом скользнул по углам комнаты, внимательно посмотрел на каждую из нас и на ломаном русском языке сказал: «Я Курт. Русский камрад. Товарищ. Рот-Фронт!» И, сжав пальцы в кулак, приподнял его над плечом.

Назавтра Яня Садовская разведала, что Курт только прибыл с фронта и, похоже, находится в опале у шефа. Через день Курт снова заглянул к нам. С подарком. Под кителем принес батончик колбасы. Так повторялось ежедневно. Иногда он приносил два батона и говорил: «Детям!» И показывал куда спрятать — в дымоход холодной печки.

Вскоре я располосовала себе большой палец на правой руке (я — левша). Рубец до сих пор виден. И меня снова отправили на биржу. А через месяц я узнала, что Курт через кого-то связался с партизанами и ушел к ним.

Маму тоже гоняли на принудительные работы. Работала она и посудомойкой в немецкой столовой, и дворником в госпитале, и рабочей в том же колбасном цехе. Но был период, когда мама была освобождена от принудительных работ. Помог ей в этом русский врач, работавший на бирже. Позже мы узнали, что он был подпольщик. Не исключено, что он был связан с маминым братом Андреем, тоже подпольщиком. Но я не была посвящена. А дедушка, отец мамы, видимо знал, ибо наставлял маму, как вести себя у врача и что говорить. Болезнь была так хорошо инсценирована, что даже немецкий фельдшер, сидевший в одном кабинете с русским врачом, не распознал фальсификации. И маму дважды на три месяца освобождали от принудительных работ по причине вымышленного психического заболевания брата Толи, ему в то время было 7 лет.

Спас и меня этот милый доктор от отправки на принудительные работы в Германию. Мне сфабриковали медицинскую справку довоенного происхождения о наличии у меня врожденного порока сердца.

Как мы работали на немцев

… И вот я снова на бирже. Нас отобрали, 20 женщин, усадили на машины и повезли. Никто не знал, куда нас везут, и вернемся ли мы домой.

Нас привезли на окраину города, в Еловики. За высоченным забором находились огромные склады, до войны принадлежащие Красной Армии, а сейчас немецкие. Под конвоем привели в один из складов. Стояли наполненные мешки, лежали груды одежды, немецкие шинели. Немец-очкарик подвел нас к высившейся почти до потолка горе одежды и приказал разобрать ее.

Это были трикотажные шерстяные изделия: мужские, женские и детские свитера, жилеты, жакеты. Все они были очень красивые, узорчатые и почти новые. Ярлыки на них говорили, что они иностранного происхождения. Мы сортировали их по видам, размерам, назначению. Однажды в кармане жакета мы нашли клочок бумаги, на котором готическим шрифтом на немецком языке было написано: «Гитлер — сатана. Мы невинны. Прощайте».

Долго работала я в Еловиках. В полдень нас кормили обедом: во дворе под открытом небом были сооружены из неструганых досок столы и скамейки. В миску плехали по черпаку баланды неизвестного происхождения и 100 граммов хлеба. Однажды все мы отказались от такой еды, и нас перестали кормить. Работали без обеденного перерыва. При выходе домой на проходной досматривали: не взяли ли мы с собой что-нибудь из сортируемой одежды.

Потом нас перевели на шинели. Немецкие шинели, снятые с убитых. Мы должны были отсортировывать простреленные, окровавленные от целых. Кроме того, проверять наличие чего-нибудь в карманах. Обнаруженное складывали в ящик — письма, бумаги отдельно от других предметов. За работой неотступно наблюдал немец, на проходной обыскивал полицай.

Меня постоянно мучил вопрос: «Что лежит в мешках, которые стояли в дальнем углу?». И однажды, когда немец отлучился на время, я змейкой скользнула в тот угол. Открыв первый мешок, я остолбенела: он был наполнен человеческим волосом. Сверху лежал седой женский волос, связанный в тугой узел. Кому принадлежали они, что стало с их хозяйками?

… И снова биржа труда. На этот раз меня одну направляют на кирпичный завод в Сычково. Работа была очень тяжелой —  тачкой отвозить кирпич из цеха под навес. Везти надо было по доске, колесо часто соскальзывало с доски, накренялось, а однажды опрокинулось. Вездесущий немец оказался рядом и больно ударил меня палкой по спине. Я ответила проклятием: «Чтоб ты сдох, фриц!». Это не прошло мне даром: я получила еще несколько палочных ударов и была заперта на всю ночь в погреб, где зимой хранился картофель. В хранилище было сыро, пахло гнилью, мыши грызли оставшийся картофель. Отработав после этого еще два дня, я не пошла больше ни на завод, ни на биржу труда.

Окончание — в следующем номере «Вечерки», в пятницу, 26 июня.

Подготовил к печати Александр ДЕМИДОВИЧ.